Ноябрь. Сырой ветер с реки, слякоть на тротуарах и ранние сумерки, из-за которых все фонари у городской клинической больницы загораются даже днём. Будний вечер, когда очереди к процедурным ещё не рассосались, а в столовой уже пахнет щами и разваренной гречкой. Именно в такие часы Кирилл почти всегда приходил к Ларисе — потому что в это время в холле шумнее, а значит, легче раствориться и не встречать взглядов.
Он снова выбрал лестницу. Лифт медленно сползал меж этажами, позвякивая дверями, откуда выплывали каталка и санитарка, кто-то прижимал к груди папку, кто-то ругался шёпотом. На лестнице же пахло пылью, тёплым металлом и камнем. Ступени были родными: на пятом пролёте — скол, на седьмом — всегда скользко, потому что там ставили ведро с водой.
В руке — белые розы, пять штук, перевязанные тонкой лентой. Купил в переходе у метро «Проспект Мира», на сдачу продавщица кивнула: «Дай Бог здоровья». Кирилл кивнул в ответ и ничего не сказал. Цветы были не для Ларисы — они были для всех остальных, чтобы картина складывалась правильно: муж с цветами, тихий, собранный, в куртке, которую уже пора бы сдать в химчистку. Он умел держать лицо.
Лариса лежала без движения. Аппарат фиксировал её дыхание частыми световыми всплесками. На тумбочке — стакан для воды, который никто не трогал, и книжка с загнутым углом, которую Кирилл положил просто так, для вида. В палате было тепло и сухо, шторы отбрасывали мягкие полосы тени на белые стены.
Он поставил розы в толстую пузатую вазу, в которой всегда плавали два стеклянных шарика — подарили медсёстры, «чтобы вода дольше оставалась свежей». Потом подошёл ближе, наклонился, прислушался — будто из глубины тишины могла подняться какая-нибудь реакция: едва заметный вздох, дрожание ресниц. Ничего не было. И тогда он прошептал:
— Лара… я не любил тебя так, как ты думала. Мне тяжело. Если бы ты ушла… всё было бы проще.
Слова вырвались — он сам не понял, как. Тихо, но отчётливо. Сказанные не для того, чтобы их кто-то услышал. Сказанные как признание себе самому, как попытка разрубить узел. И почти сразу же они, эти слова, ударили его же по вискам.
Он выпрямился, отошёл к окну, посмотрел на чёрный прямоугольник двора, где копошились фигуры в халатах. «Господи, что я несу…» — подумал Кирилл и впервые за долгое время почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
Он не знал, что почти у самых колёс кровати, прижавшись к линолеуму, затаилась девушка — волонтёр Мирослава. Её не вовремя накрыла паника в соседней палате: у старика начался приступ, она помогала звать врача, потом ей стало дурно — и она, как бывает, присела на корточки, затем сползла под кровать, чтобы отдышаться и не мешаться под ногами. Там оказалось неожиданно тихо — и слишком отчётливо слышно.
— «Если бы ты ушла…» — шёпот зазвенел в ушах Миры ледяной струной. Она зажмурилась, прикусила губу.
Через пару минут дверь тихо скрипнула, в палату вошёл Григорий — отец Ларисы. Высокий, в тёмном пальто поверх домашнего свитера, с усталой спиной человека, который за последние недели чаще всего сидел на табуретке у окна и молча глядел на один и тот же двор.
— Как она? — спросил он, и голос у него сорвался на хрип.
— Стабильно, — сказал Кирилл ровно, как всегда. — Врачи говорят, надо ждать.
Григорий кивнул, посмотрел на розы, на аккуратно лежащую книжку, на плечи зятя. Ничего не сказал — но что-то в его взгляде, тёмном и укоризненном, заставило Кирилла отвезти глаза.
Когда они вышли в коридор, Мира осторожно выбралась из-под кровати. Она стояла, держась за спинку стула, и думала: «Сказать или промолчать?» Её учили, что волонтёр не вмешивается в семейные дела. Но разве это — «семейные дела»? Или это уже граница, за которой молчание превращается в долю вины?
На следующий день Мира решилась. Она поджидала Григория у регистратуры, кашлянула, когда он подошёл, и, не поднимая глаз, тихо сказала:
— Он пожелал ей смерти. Я… слышала.
Григорий побледнел. Но он не удивился. Он только чуть прикрыл глаза и выдохнул, как будто тяжёлый камень, который он носил внутри, на секунду сменил положение.
— Спасибо, — сказал он. — Дальше я разберусь.
С этого дня в палату Ларисы больше никто не входил в одиночку. Если приходил Кирилл — рядом всегда оставались медсестра, санитарка или сам Григорий. Врачи сделали вид, что это их распоряжение: «Так положено». Коридорные взгляды изменились — стали внимательнее, настороженнее.
Кирилл сразу понял. Он шелестел по коридору, как человек, который ожидает за углом холодный ветер. И однажды Григорий, подойдя вплотную, сказал негромко, глядя мимо:
— Одно неверное движение — и ты потеряешь всё. Услышал?
— Услышал, — ответил Кирилл. И ему стало пусто.
Дни складывались в цепочку, как одинаковые бусы. Утро — звонок врачу. Днём — аптека, где он покупал препараты по списку. Вечером — лестница, белые полосы света на ступенях, палата, в которой постоянно кто-то находился. Он думал о деньгах: сколько ещё вытянет их счёт, сколько ещё выдержит карточка. Перекладывал расходы, звонил в банк, слушал терпеливые голоса операторов.
Иногда он воровал минуту возле окна, где можно было достать телефон и листать объявления о подработке. «Доставка — от смены до смены». «Курьер — оплата ежедневно». Он доходил до кнопки «Откликнуться» и выключал экран. Потом шёл к Ларисе.
— Лара, — говорил он шёпотом, — сегодня шёл снег, а потом растворился. Помнишь, ты любила первый снег?
Она молчала. Аппарат тоже молчал — только зелёная нитка на мониторе бежала, словно кто-то разматывает из клубка одинаковые петли.
В один из вечеров в палате был странный запах — то ли от свежевымытых полов, то ли от принесённого Мирами пакетика с мандаринами для соседки по койке, которую потом перевели. Кирилл сидел на стуле, слушал ритм аппарата и думал, что этот ритм стал для него чем-то вроде метронома совести. Каждый пик говорил: «Ты жив, ты здесь, ты отвечаешь». Он вспомнил, как они с Ларисой спорили летом из-за того, куда ехать — она хотела к морю, он на дачу к друзьям. Тогда он бросил: «Да поехали куда угодно, всё равно одно и то же!» Она обиделась, ушла в комнату, притворила дверь. Глупость, мелочь. Но почему-то сейчас именно эта мелочь давила сильнее всего.
— Прости, — сказал он тихо. — За всё, где я был пустым.
Дверь приоткрылась, вошёл Григорий, поставил на тумбочку термос. Из термоса пахнуло крепким чаем. Он налил себе в пластиковый стакан, сделал глоток, сел у окна.
— Знаешь, Кирилл, — сказал он после паузы, не глядя, — когда моя Нина лежала в реанимации, мне казалось, что если я перестану говорить, она перестанет дышать. Я говорил и говорил — всякую чушь, всё, что в голову приходило. Потом понял, что это мне было нужно, не ей. Ей нужны были руки.
— Я не умею… — сказал Кирилл.
— Научишься, — ответил Григорий. И больше они в тот вечер не говорили.
На третьей неделе что-то изменилось. Сначала это был едва заметный дрожь ресниц — Кириллу даже показалось. Он не успел сказать, как медсестра Марина, стоявшая у дверей, уже шагнула ближе:
— Видели?
Они замерли. Ресницы снова дрогнули. Потом пальцы правой руки, которые столько дней лежали безвольно, пошевелились, будто ловя невидимую ниточку.
— Лариса, — сказал Кирилл. — Лара, это я.
Аппарат пискнул иначе — или ему так показалось. Марина быстро вышла за врачом. Григорий поднялся со стула. В палате стало так тихо, что было слышно, как шелестит страница в оставленной книжке.
Врач пришёл через минуту, посмотрел зрачки, что-то отметил, сказал:
— Хорошо. Есть динамика. И не надо шуметь.
С того дня время стало медленнее. Каждое утро Кириллу казалось новым началом. Он перестал думать о лестнице — начал ездить на лифте, потому что торопился к ней. Он больше не приносил розы — приносил влажные салфетки, крем для рук, бальзам для губ, расческу. Он учился. Марина показывала: как протирать, как поворачивать, где подложить валик, чтобы не затекало плечо.
— Не бойтесь, — говорила она. — Она чувствует тепло.
— Чувствует?
— Конечно.
Иногда приходила Мира. Она всё так же смущалась и держала руки в карманах халата. Как-то раз, когда Кирилл вышел в коридор за водой, Мира подошла к Григорию и сказала:
— Я не знаю, правильно ли тогда поступила.
— Правильно, — ответил он. — Теперь уже точно знаю.
— Он… другой стал.
— Он понял, — коротко сказал Григорий.
День, когда Лариса впервые открыла глаза, был серым. Снег снова пытался начаться — и снова передумывал. Кирилл сидел рядом и разматывал в голове прошлое: свадьбу с фотографиями на ВДНХ, маленькую съёмную квартиру с надувным матрасом, их первую совместную кастрюлю борща, который вышел слишком сладким, потому что он перепутал свёклу с какой-то готовой заправкой. Он улыбнулся своим мыслям и вдруг увидел — взгляд. Настоящий, неподвижный, но узнающий.
— Лара, — сказал он, и голос сломался. — Лара…
Губы её чуть тронула сухая улыбка. Слова ещё не складывались, дыхание было неглубоким и утомительным. Но глаза — глаза были здесь.
Врач пришёл, проверил, сказал: «Работаем дальше». В коридоре Марина незаметно вытерла глаза. Григорий сел и стал вырезать ножом из яблока тонкие дольки, словно это было самое важное дело на свете.
Следующие дни были полны мелких подвигов. Лариса училась двигать рукой, потом держать взгляд, потом произносить слоги. Кирилл держал её ладонь, считал вдохи, читал вслух загнутую на нужной странице книжку. Он впервые сказал вслух то, что боялся думать:
— Я был трусом. Прости меня.
Лариса моргнула медленно, как будто приняла его слова и положила их на тёплую полку памяти.
— По-ка… — выдохнула она. — По-ка…
— Покой? — подсказал он. — Или «пока»?
Она улыбнулась глазами.
— Жить, — сказала она шёпотом через день. И он кивнул, сжимая её пальцы.
Выписали её в один из таких же серых дней, когда город как будто забывает включить контраст. На дворе скользко, под ботинками хлюпает талая каша, над входом в больницу натянуто пожелтевшее «С Новым годом», которое так и не сняли с прошлого сезона. Кирилл держал в руках пакет с документами и лекарствами, Григорий — лёгкую сумку с домашней одеждой. Лариса, худенькая, в вязаной шапке, шла медленно, но сама.
На лестнице у крыльца она остановилась и повернулась к Кириллу:
— Ты остался. Спасибо, — тихо сказала она.
Он сглотнул.
— Прости, что понял не сразу, что важно.
Григорий кашлянул, отвёл глаза, сделал вид, что поправляет шарф. Мира выбежала из дверей вслед за ними, махнула рукой:
— Я буду заходить!
— Заходи, — сказала Лариса.
Дома всё показалось чужим, как бывает после длинной разлуки. Запах знакомый, комнаты родные, но предметы будто сместились на полсантиметра в сторону. Кирилл осторожно провёл Ларису в спальню, помог снять шапку, укрыл. Потом пошёл на кухню и заварил чай — крепкий, «как у Григория». На стол поставил блюдце с вареньем — то самое облепиховое, которое она любила в морозы.
— Потом сделаю суп, — сказал он. — Тот, что ты называла «почти как у мамы».
— Почти, — кивнула она, и в её голосе впервые за долгое время звучала улыбка.
Они прожили этот вечер тихо. Слушали, как батареи шипят в коридоре, как соседи сверху двигают стул, как в подъезде хлопают двери. Кирилл сидел в кресле у кровати и читал вслух — сначала неловко, спотыкаясь, потом ровнее. Лариса иногда засыпала на середине абзаца, и он не обижался, не останавливался, просто шёпотом дочитывал до конца страницы и закрывал книгу.
Жизнь не стала проще. Счета никуда не делись. Реабилитация требовала денег и времени. Кирилл устроился на подработку вечерним курьером — бегал с рюкзаком по двум кварталам вокруг дома, возвращался поздно, тихо снимал обувь и замирал у двери спальни, слушая, как она дышит. Утром он варил кашу, учился правильно разминать её пальцы, делал упражнения по видео, которое показала Марина.
Иногда в голову лезла та первая, страшная фраза — «если бы ты ушла…» Она вспыхивала и тут же гасла, как плохой сон, от которого просыпаешься и жадно глотаешь воздух. Он не оправдывался перед собой, не строил оправданий и объяснений. Он просто жил рядом — днём и ночью, в мелочах и в привычках.
Однажды вечером Лариса сказала:
— Расскажи мне всё.
— Про что?
— Про ту палату. И про тебя.
Он сел на край кровати, посмотрел ей в глаза и рассказал — слово в слово. Не утаивая, не смягчая. Как устал, как боялся, как был злым и пустым. Как хотел сбежать и как остался. Он говорил долго, иногда подбирая дыхание, иногда теряя нить. Она слушала молча, не отводя взгляда.
— Я тебя слышала, — сказала она в конце. — Тогда. Не сразу. Но слышала.
Он закрыл глаза.
— И что ты подумала?
— Что ты живой. И что я тоже ещё жива. Значит, у нас есть время.
На календаре — поздняя осень, в воздухе уже пахнет сырой хвоей и дымом от ближайшей котельной. За окном мокнет афиша театра, где они так и не успели посмотреть премьеру. На холодильнике висит список лекарств и упражнений. На столе — их чашки, поцарапанная разделочная доска, нож, с которым Кирилл чистит яблоки тонкими длинными лентами, как это делал Григорий в тот день.
— Папа придёт завтра, — сказала Лариса. — Принесёт свои пирожки.
— Я куплю сметану, — ответил Кирилл.
Она улыбнулась:
— Не забудь.
— Не забуду.
В эту минуту в квартире было именно то хрупкое, подлинное, незаметное счастье, которое невозможно спланировать и нельзя потребовать. Его можно только беречь. Они ещё не знали, как будет дальше — какие будут рецидивы, какие радости, какие срывы. Они знали только одно: лестница уже не была укрытием, а лифт — не был ловушкой. И слова — эти страшные, брошенные когда-то — стали не приговором, а отправной точкой.
— Мы успеем, — сказал Кирилл.
— Мы уже успеваем, — ответила Лариса.
И это был не конец. Это было дыхание перед длинной дорогой, в которой им предстояло сделать ещё немало остановок, ошибиться, вернуться, снова пойти вперёд — и каждый раз выбирать не молчание, а руки, не лестницу, а дорогу рядом.
